Две семьи из сахалинского посёлка Ноглики подают судебные иски на чиновников регионального правительства и федеральных ведомств из-за смерти мужей. В сентябре рыбаки были вынуждены выйти в открытое море, поскольку им запретили рыбачить в Ныйском заливе. Лодка, не предназначенная для такого плавания, перевернулась, а тела погибших нашли через несколько недель. Коренное население острова не первый год жалуется на то, что государство не даёт ему свободно заниматься традиционным промыслом. Корреспондент Русской редакции Азаттыка — «Сибирь.Реалии» — побывал на Сахалине и выяснил, как и почему это происходит.

«Теперь буду все делать сама»

— Когда мы их искали, я всё время надеялась, что они живы. Через две недели мы нашли Сережу мертвого. И все равно я думала, что Максим может быть жив, что он где-то без сознания лежит на берегу, — всякое думала. К гадалке даже ходила, она говорит: «Он живой, я его мертвым не вижу». Посоветовала искать в лесу, где елки. Мы все леса уже исходили. А на 25-й день был необычный штиль. Мы поехали на машине по косе, а брат Вовка по морю. И он его увидел в воде. Кошкой зацепили и вытащили. Мне ещё сон снился, что его надо искать именно в этом месте…

Елена Садинова из посёлка Ноглики — по национальности нивха, а её муж Максим был эвенком. 15 сентября 2021 года он вместе с двоюродным братом Сергеем вышел в море, чтобы добыть кеты, но из плавания не вернулся: резиновая лодка оказалась бессильна перед двухметровыми волнами неспокойного Охотского моря. Когда Максим пропал, Елена каждый день искала его вместе с родственниками: на машине обследовала косу, на лодке проходила залив и выходила в море.

— Я даже не знаю, как далеко они сумели отойти от берега. Мне кажется, они перевернулись почти сразу, только отошли... Вот этот выход из залива в море — самый опасный, там, мне кажется, всегда волна. Если эти волны перейти, дальше спокойнее. В день, когда они пропали, я звонила в 112, но никто так и не приехал. Потом я попросила друзей Максима на ЗИЛе проехать по берегу. Вскоре нашли бак от лодки, жилеты какие-то ещё, Максимину лодку перевернутую. Она с моря обратно заплыла в залив. А на следующий день нашли лодку Сергея. На следующий день приехали менты, все описали, но их никто не искал.

По словам Елены, выходить в море Максиму пришлось, когда в сентябре коренному населению Ноглицкого района запретили рыбачить в Ныйском заливе — традиционном месте для рыбного промысла. По мнению властей, рыбалка нивхов и других коренных народов угрожает популяции, поскольку мешает проходу ценных пород рыбы на нерест в верховья реки Тымь, которая впадает в Ныйский залив. На реке стоят два завода по разведению рыбы: государственный в посёлке Адо-Тымово, второй частный — на притоке Тыми Пиленге.

— Второй завод частный, у нас даже толком не знают, кто им владеет: руководство всё время меняется. Судя по тому, что власть не даёт нам рыбачить, чтобы рыба прошла на завод, это какие-то близкие к чиновникам люди. В августе наши ещё рыбачили на горбушу в заливе. А потом сделали «проходные» дни: то есть в первые три дня недели рыбачить нельзя, чтобы рыба прошла, в другие — можно. А сентябрь — залив полностью перекрыли. И в прошлом году, когда кета шла, нам тут не давали рыбачить. Просто люди в масках гоняли нас, даже не представляясь. Говорили, имеем право, двоих наших пацанов избили прямо там, на косе, за то, что те попросили документы показать… Они говорили, что в следующем году ещё хуже будет.

Елена говорит, что рисковать и выходить в море Максима заставила нужда: семья полностью зависит от ловли рыбы. Муж с женой обычно продавали кету и горбушу по знакомым, в сезон выручая до 150 тысяч рублей.

— По сути сезон рыбы — это же один месяц. А так, на рыбе сильно не разживешься, её тут почти не осталось. Максим ещё работал водителем на нефтяном месторождении, но поскольку пандемия, последние полгода он сидел без работы. Его уволили. Поэтому за счёт рыбы выживали, так можно сказать… У нас двое детей — 12 лет и 4 года. На что я сейчас живу? Детские платят, пять тысяч в общей сложности. Сейчас вот документы оформляю о смерти мужа для банка, потому что он кредит брал на машину, под миллион. Не знаю, как жить будем… Я вот творчеством занимаюсь, картину у меня музей купил. На следующий год рыбачить сама буду, наверное… Теперь сама все буду делать.

«Мы сидим на берегу и следим за ним»

По древним нивхским традициям рыбалка считалась мужской обязанностью. Чтобы пойти в залив, женщина должна была попросить разрешение у духов. При этом зачастую именно женщинам приходилось и приходится брать на себя обязанности добытчика, потому что мужчины-нивхи умирают обычно раньше своих жен.

— Вот прабабушка Елены сама ходила за рыбой до 80 лет. То есть ей это было разрешено по каким-то договоренностям внутри рода, — рассказывает сотрудница Ноглицкого музея Алена Кавозг. — Сейчас Лену ждёт примерно то же самое — сама станет добытчиком. Она мужа искала месяц, представляете? Как раньше наши бабульки: нельзя было от горя плакать, ругаться, рыдать, ну, не принято было. Некоторые нивхские традиции мы храним до сих пор, но, конечно, это в большей степени касается моего поколения, 55–60 лет. Например, муж поехал на охоту на нерпу — я никому об этом не говорю, пока он не вернется. Когда приедет — тогда уже можно говорить.

Алена Кавозг умеет рыбачить сама, но профессионально ловит рыбу и охотится на морского зверя её муж.

— В последние годы власти стали заставлять коренных заводить листы учета, где нужно указывать количество пойманной рыбы. Мы имеем право в сезон выловить 195 кг кеты и 105 кг горбуши, 50 кг наваги, 20 кг корюшки, 20 кг мойвы, 25 кг камбалы, 50 кг бычков. Наша задача — обеспечить себя в сезон.

Обычно мы выезжаем где-то с июня на свои места в заливе. Специально берём отпуска, вывозим детей, потому что каникулы, своих бабулек вывозим. Ну и готовимся к путине. Вот наша женская задача — заготовить рыбу на зиму: засушить и так далее. Приезжаем туда: понедельник, вторник, среда — наши мужики сидят с нами. Они не рыбачат. Остальные дни — можно выходить. А рыбалка же зависит ещё от погодных условий, от прилива, отлива и так далее. И вот второй год нам разрешено рыбачить на морской акватории, а в заливе запрещено. Никогда нивхи не рыбачили в море, ну если не брать древние времена. И мужики, кто посмелее, посильнее, они могут поехать. А мы сидим на берегу и следим за ним — наши бабушки в том числе. То есть обязательно кто-то должен быть на контроле. Потому что с морем не шутят, особенно с Охотским. Вот эти парни, которые утонули… В тот день никто не решался выходить в море, а они пошли. И они погибли, образно говоря, у всех на глазах.

Ноглики — посёлок городского типа с населением около 10 тысяч человек в центре Сахалина. Один из немногих населённых пунктов на острове, где одновременно есть и железная дорога, и газовое отопление. В посёлке действует аэропорт, а рядом — несколько нефтяных месторождений. Библиотекарь местного музея Татьяна Чамбайшина по национальности гольд — это народность из Приморья, в которой осталось всего около 100 представителей.

— Я не могу сказать, что Сахалин — один из самых богатых регионов страны, — говорит Чамбайшина. — Мне, конечно, сложно сравнивать с другими регионами, но вот по заработной плате: средняя зарплата — 100 тысяч якобы, я вообще не знаю, откуда такая цифра взялась. Может быть, где-то во власти такие зарплаты. А средний класс, к которому я себя с натяжкой отношу, близко даже такого нет. А сейчас жить стало ещё труднее, потому что народы Севера лишают их традиционной рыбалки. Рыбачить просто невозможно, не дают… Зато в то же время стоят десятки станов и баз, где приезжие рыбачат. Они к народам Севера никакого отношения не имеют. Вот я — гольд, тоже представитель народов Севера, но в приказе ведомственном написали, что я не отношусь к этой категории.

«Чем работать, он лучше бухать пойдет»

Ким Лиманзо — один из наиболее влиятельных людей в Ногликах. Его община «Нивхи Сахалина» ведёт рыбный промысел круглый год. Родственник Кима, Алексей Лиманзо, — представитель коренных малочисленных народов Севера при областной думе.

— Проблемы с рыбалкой у нивхов можно объяснить двумя факторами: снижение популяции рыбы и недоступность рыбопромышленных участков родовым общинам. И сегодня это вопрос выживания, потому что многие коренные, кроме рыболовства, ничего не умеют делать, — говорит Ким Лиманзо. — Его не погонишь в лес, например, рубить деревья — он лучше пойдет бухать, водку пить, чем работать. А вот рыбачить — это другое дело. Примерно 15 % из 1300 человек коренных в районе живут только рыбалкой. В сентябре нам запретили ловить в заливе, а определили место в 40 км в море, куда и пройти можно только по морю. После гибели двоих парней все вот эти ответственные ведомства сразу же разрешили нам ловить в заливе, представляете? Все переиграли. Но суть заключается в том, что рыба-то уже прошла и люди остались без неё. Когда рыба шла, они запрещали: ставили дни тишины, присылали сюда своих силовиков, своих инспекторов, которые физически нас не пускали к заливу. И в дни тишины, и в дни открытия… Выпроваживали нас, чтобы рыба якобы зашла в верховья реки. А в верховьях уже стояли целые бригады, чтобы эту рыбу потрошить на икру и выбрасывать. Наши люди ездили за грибами, ягодами, там целые КамАЗы этой рыбы потрошеной лежат. И я гарантирую, что на следующий год будет такая же ситуация.

Коренные жители не могут причинить урон популяции рыбы, поскольку вылавливают её в небольших объёмах по сравнению с рыбопромышленниками, считает жительница Ногликов Альбина Хатмуллина.

— Нас 1300 человек. Пусть даже весь район коренных выловит около 40 тонн за сезон — это небольшая цифра, из-за которой рыба не прошла бы на нерестилище. Почему вместо этого не усилят посты на реках, где обычно идёт браконьерство? Выбивают-то в основном в реках — начиная с Ногликов и по Тымовскому району, — причём вылавливают самок, поэтому она и не доходит. Я сама много раз ездила за ягодой — там столько станов, люди рыбачат на реке, причём неплохие объёмы достают. А власти считают, что выбивают рыбу коренные. Нам так и ответили в отделе рыболовства: «А чем вы лучше рыбопромышленников?» Мы — коренные жители. Вы нас вообще уже загнали в такие рамки, вы такой геноцид устроили против народа… Вы что делаете, в самом деле? Все законы уже нарушены, нам, что, в ООН обращаться?

Хатмуллина активно ведёт переписку с властными структурами, требуя пересмотреть правила рыбалки для нивхов и представителей других коренных народов. Она помогает Елене Садиновой и семье второго погибшего рыбака подготовить документы в суд с требованием компенсации за смерть мужей.

— В суде мы будем требовать денежную компенсацию, потому что кормильцы утонули, а им что теперь делать? Если так дальше и продолжится, то сколько смертей нам ещё ждать? Перед этим случаем ещё две лодки перевернулись, которые также в море вышли. Но хорошо, там рядом была лодка, их сумели спасти, — говорит жительница Ногликов.

«Живем как в 19-м веке»

Некоторые нивхи предпочитают заняться другим промыслом или уехать из Ногликов, поскольку рыбалка больше не позволяет прокормить себя. Свой конфликт с силовиками был у Людмилы Варанкиной — основательницы общины «Тухш» («Огонь»), которая ещё в 2017 году участвовала в Ныйском заливе в пикетах с требованием изменить правила рыбалки. В том же году сотрудники ФСБ задержали одного из членов общины по обвинению в браконьерстве.

​— Тогда многие рыбопромышленники с юга получили разрешения рыбачить на севере, в том числе в Ногликах. И получилось так, что, где у нас был участок в заливе, в этом же месте дали участок рыбопромышленникам. Стояла наша сетка небольшая, от которой вообще не зависит, будет у них рыба или нет. Сетка стояла абсолютно легально — за 800 метров от их невода, хотя в договоре было 500 метров прописано. Но в неё попала кунджа, это не кета и не горбуша, но тем не менее. Тут же подъехали эфэсбэшники, свалили нашего члена общины, который подошел к сетке, на землю, отобрали телефон. Изъяли имущество — рыбу, лодки, снасти — на 300 тысяч рублей. Я нашла на другой день телефон командира подразделения их. Мы встретились, и они себя вели безобразно, как будто мы люди второго сорта.

В 2021 году Людмила с гражданским мужем Эдуардом переехали на юг Сахалина в Невельск и сосредоточились на производстве одежды и аксессуаров из натуральных материалов с этническими элементами. У них можно купить, например, клатч из рыбьей кожи или съедобный пояс.

— Ремень сделан из сухой рыбьей кожи, также добавляют соду и уксус, чтобы обезжирить. И вот такую кожу можно есть, она не ломается, несколько лет обычно ничего делается. Это используется, когда попадаешь в буран, который идёт до трёх дней. Вот за счёт такого ремня можно выжить: сосать кожу и все. Как дела идут? Да никак, денег у народа нет. Хотя довольно хорошо покупают обложки на паспорт, но их берут депутаты. Одна обложка стоит 4 тысячи, — рассказывает Эдуард.

Герман Мувчик также решил переехать из Ногликов, но поближе: он перебрался за 15 км от посёлка в родное село Венское, в котором сохранился, по сути, один дом, и занялся оленеводством. В Ногликах осталась квартира, там живут дочь Германа и внуки, но его тянет на пастбища. Сейчас у Германа 19 оленей, а изначально он завёл 12 животных, одолжив их у родственников. В первый год стадо не увеличилось: приплода не было, а двоих оленей задрали медведи. Вскоре фермер позаботился об охране: нанял пастухов и завёл собак-лаек, натасканных на медведя. В прошлом году в стаде появилось семь телят.

— Чтобы начать уже торговать мясом, мне нужно стадо примерно больше ста голов. До этого ещё далеко. Раньше же здесь совхоз-миллионник был, оленей тысяч десять было. Они в совхозе сами себе зарплату могли платить, жили нормально. Но когда это стадо выгоняли, пастбищ не хватало, угоняли аж за 200 км отсюда. А потом обычная история — перестройка, и все пропало. Некоторые олени тогда одичали, ушли на западное побережье, там их браконьеры-охотники повыбили. Как пошли нарезные ружья, оленям сильно досталось. Сейчас же не надо подкрадываться к нему, стоишь за пару километров, выстрелил, он даже не поймет откуда, — рассказывает Герман. — У нас ещё живут эвенки, ульты, их на Сахалине человек 200 всего осталось. Эти народности — чисто оленеводы, ничем другим никогда не занимались. У них на Валу стадо было больше — голов 60, а сейчас все меньше оленей у них. Почему? А сжирают они их. Или на алкоголь мясо меняют. Народ у нас вообще спивается, а они — особенно.

Пока оленеводство особой прибыли не приносит, Герман подрабатывает на одной из соседних ферм.

— Наше государство почти никак мне не помогает. Вот 86 тысяч в год только выделили, это что-то вроде субсидии на так называемое «устойчивое развитие» оленеводства. И развивайся как хочешь. У американцев, я знаю, аборигенов поддерживают. А наше государство, похоже, только карманы свои поддерживает.

В последнее время в усадьбу к Герману стали часто приезжать туристы — посмотреть на оленей. Недавно Герман получил грант от нефтяников, на который собирается построить гостевой дом, чтобы туристам, желающим посмотреть на оленей, было где остановиться.

Грантовая программа компании «Сахалин Энерджи» (среди акционеров — российский «Газпром», а также зарубежные «Шелл», «Митцуи» и «Митцубиси») под названием «План содействия» существует уже 15 лет. В год между родовыми общинами распределяют 320 тысяч долларов (более 20 млн рублей) в виде грантов от 50 до 700 тысяч рублей по нескольким направлениям: например, община может построить дом, купить лодку или заплатить за обучение детей. Получив деньги, получатель грантов отчитывается о расходах перед специальной комиссией, куда входят представители компании и региональных властей. Компания «Газпром-недра» в последние два года выделяет по 3 млн на поддержку оленеводов северных районов. Ещё около 10 млн рублей в год на гранты коренным народам выделяет американская нефтяная компания «Эксон».

— Могут ли коренных, если они получили грант от иностранной компании, объявить иноагентами? — спрашивает Ким Лимансо. — Думаю, нет, это не тот случай. В любом случае выплаты, которые выделяют иностранные компании, проходят по согласованию с российскими властями, правительством области в частности. Все действия иностранных компаний контролируются властями. Что касается помощи, то, на мой взгляд, они компенсируют ущерб, нанесенный экологии. Это их плата. В любом случае, хотелось бы больше помощи от государства, как это было, например, в 80-е. Тогда создавались родовые общины, которые работали в форме производственных кооперативов. И, по большому счету, мы жили без помощи нефтяных компаний, нам оказывало помощь правительство по линии Госкомсевера. Сейчас государственная программа тоже есть, но сумма там очень маленькая — всего около миллиона в год. При этом сейчас уменьшился ресурс: не стало рыбы, а рыба — это основа финансового благополучия для нас. Поэтому без помощи мы уже не можем.

Герман Мувчик сейчас мечтает о том, чтобы в его родном Венском наконец-то появилось электричество. Сейчас фермер живёт без света и лишь по вечерам включает бензиновую электростанцию. Это обходится примерно в тысячу рублей в день — слишком дорого для Мувчика. Туалет в его усадьбе на улице, отапливается дом дровами. В таких условиях мечтать о развитии туристического бизнеса непросто.

— Мы живем в 19-м веке — вот о чём надо писать. Вот мне 55 лет, я электричество видел только при советской власти, когда у нас шла железная дорога на Оху. Путейцев снабжали тогда электричеством. Мэр пообещал, что предоставят ветрогенератор. СМИ про это везде писали, конкурс объявляли. Обещали осенью поставить — и молчок... Вы знаете, мы люди трудолюбивые, всегда на все заработаем. Воровать вот только не научились… Хотя сейчас, наверное, лучше воровать уметь, по-другому не жить в России нормально. Но своруешь мешок картошки — посадят, украдешь миллиард — забудут через месяц.